Я вышел во двор и попросил сотского пустить меня к Панкрату в сарай.

– Шо вы, господин учитель, – замотал тот головой. – Хочете, шоб и мэнэ посадылы?

– Дмитрий Степаныч, – кричал Панкрат через дверь, – сыном моим клянусь, он первый меня ударил!

Урядник вернулся со следователем и врачом судебной экспертизы. Панкрата отправили в город, в острог.

Как только начальство уехало, Перегуденко, до того лежавший в постели и тяжело стонавший, поднялся, отправился в сарай и собственноручно засыпал Бегунку овса в кормушку.

Следствие велось в ускоренном порядке. Уже через неделю «дело о покушении крестьянина Надгаевского Панкрата Гавриловича на жизнь крестьянина Перегуденко Наума Ивановича» было передано в суд и назначено к слушанию на седьмое марта.

Но в самый канун судебного разбирательства произошло еще одно событие, всполошившее на этот раз не только нашу деревню, но и всю волость, весь церковный приход.

Осматривая стройку мельницы, Перегуденко забрался на крышу и оттуда свалился на камни. В бессознательном состоянии его отвезли домой. Придя в себя, он послал за священником. Отец Константин, не заезжавший в Новосергеевку с той поры, как Зойка отказалась войти к нему в дом, немедленно прибыл с дарохранилицей напутствовать больного. Что ему сказал Перегуденко на исповеди перед смертью, в то время никто не знал. Видели только, как поп выскочил на улицу с перекошенным лицом и велел кучеру гнать в город.

В тот вечер мы с Зойкой читали «Эрфуртскую программу». Вдруг – оглушительный стук в дверь. Мы спрятали книжку и с лампой подошли к двери.

– Кто? – спросил я по возможности грозно.

– Открой, Митя, приюти блудного сына! – услышал я знакомый голос отца Константина.

Когда я открыл дверь, то чуть не ахнул от изумления, а у Зойки в руке закачалась лампа: на отце Константине не было ни пальто, ни рясы, ни поповской меховой шапки. Только длинные волосы, разметавшиеся по плечам, изобличали в нем духовную особу, да и то в глазах тех, кто его раньше знал; выглядел он скорее разбойником, обросшим в лесу волосами, чем церковным служителем.

– Что, испугались? – засмеялся он, и его зубы блеснули под шелком усов. – Ну, да я сегодня на всех страх нагоняю.

В комнате он сел на табурет и пытливо заглянул Зойке в глаза:

– Нравлюсь я тебе в таком виде, Матреша?

– Очень! – сказала Зойка. – Атаман разбойников!

– Вот-вот! Так меня и монахи сегодня назвали.

– Да откуда вы, отец Константин? – спросил я.

– Был отец, да весь вышел. Не отец я теперь, а просто Костя, как ты – просто Митя. От самого преосвященного я, вот откуда. Дайте чаю погреться – все расскажу.

Чай был на столе. Выпив кружку, неожиданный гость принялся рассказывать:

– Перегуденко-то ваш того, дал дуба. А перед тем исповедовался мне. Много пакости о себе рассказал покойный, последняя же такая: не Надгаевский первый его ударил, а он огрел Надгаевского шкворнем по черепу. Только такой богатырь, как Панкрат, и мог в живых остаться. «Нету тебе прощения, нету!» – крикнул я злодею. Он дернулся и испустил дух. А я помчался к преосвященному. «Так и так, – говорю, – владыка, завтра суд, ни за что гибнет человек. Разрешите открыть суду тайну исповеди». Рассказал ему все, как было, а он мне: «Сказанное на исповеди оглашению не подлежит». – «Ваше преосвященство, – возразил я, – но ведь Надгаевский не виновен, почему ж он должен каторжные муки терпеть?» – «Не виновен так не виновен, – отвечает он мне. – На том свете воздастся коемуждо по делам его». – «А, – говорю, – на том свете? А на этом пусть гибнут невинные?! Так вот получи, жестокосердный и несправедливый владыка!» Снял с себя наперсный крест и рясу и кинул к ногам архиерея. Он как взвизгнет: «В Соловки, в Соловки сошлю! На вечные времена, богоотступник!» Двое жирных монахов хотели меня за руки схватить, но я дал одному в ухо, другому в зубы – и был таков! Теперь я вольный казак. Пойду в порт грузчиком, а нет – в цирк борцом! Все лучше, чем обманывать народ и покрывать преступления сильных мира сего. Довольна ты мной, Матреша?

– Так довольна, так довольна, что и сказать не могу! – воскликнула Зойка, вся розовая от восхищения.

– А коли довольна, так дай мне свою руку и пойдем по жизни вместе! Это только попам нельзя дважды жениться. Мне можно! Согласна?

Опустив голову, Зойка молчала.

– Что же ты не отвечаешь? – бледнея, спросил он.

– Константин Павлович, – тоже бледнея, сказала наконец Зойка, – все сделаю, чтобы вам лучше жилось на свете. Вы хороший человек, я вас очень, очень уважаю. Но женой вашей я не могу быть. Простите.

– Не можешь? – дрогнувшим голосом сказал он и, как Зойка перед этим, опустил голову.

Несколько минут длилось томительное молчание.

– Ну что ж, значит, не судьба. Прости и ты меня.

Константин Павлович встал и, неуверенно шагая, пошел к двери.

Больше мы его не видели.

А на богатые похороны Перегуденко приехал поп из города.

Опять один

С началом весеннего сева в деревнях началось брожение. Дело дошло до того, что бацановские крестьяне, которым осточертело голодать, снимая у помещика Сигалова исполу землю, пришли толпой в помещичью экономию и разобрали сельскохозяйственный инвентарь, а строения сожгли.

Сам Сигалов жил в Петербурге. Из столицы местным властям полетели телеграммы с требованием разделаться с бунтовщиками. Но у местных властей и без того забот был полон рот: на самом большом заводе, металлургическом, вспыхнула забастовка.

Я радовался и гордился: ведь в подготовке всего этого газета «Рабочий и крестьянин» сыграла немаловажную роль, а в газете была частица и моего труда. В ней даже были напечатаны две мои статьи: одна – о педагогическом обществе, которым заправляли кадеты с октябристами, другая – о том, как кулаки эксплуатируют не только бедняков, но и маломощных середняков. Превосходной иллюстрацией для последней статьи мне послужила жуткая история с Панкратом Надгаевским. Поработал я также и над подготовкой к печати многих посланий Акима Акимовича. Да, да, старый учитель исполнил свое обещание: чуть не каждую неделю Зойка доставляла мне конверты, адресованные некоему Ивану Петровичу Гаркушенко в деревню Сарматскую. Со скрупулезными подробностями Аким Акимович описывал жуткую нужду бацановских крестьян, окруженных беспредельными просторами помещичьей земли, но не знающих, куда выпустить курицу. Я даже позволил себе вольность сравнить их с потерпевшими крушение рыбаками: кругом вода, а утолить жажду нечем.

Газету мы выпускали в последнее время часто: я полюбил ее всем сердцем, а Илька, Тарас Иванович, Зойка и Васыль стали для меня самыми родными людьми на свете. Мог ли я думать тогда, что газета останется лишь в моем воспоминании, а с моими друзьями меня опять разлучит судьба!

Вот как все случилось.

Отправляясь в город по делам, я уговорил Прасковью бросить бредни о нечистой силе и переночевать в школе. Для храбрости Прасковья прихватила с собой бутылочку и позвала свою приятельницу, старую бобылку, разделить компанию. Спать они из страха перед домовым не ложились, а все выпивали и закусывали. Перед рассветом Прасковья, войдя во вкус, отправилась в лавочку за второй бутылкой. Кое-как до лавочки она доплелась, но тут силы ее оставили и она растянулась прямо в грязи. Так она лежала у забора и размышляла, удобно ли в столь непристойном виде показаться лавочнику на глаза. Дверь лавочки приоткрылась, и на улицу вышел человек с большой бородой и мешком за плечами. Решив, что это и есть лавочник, Прасковья затаила дыхание. Человек повернул голову в одну сторону, в другую, но Прасковью, лежавшую в канаве, по-видимому, не заметил и пошел по тропинке, что вела к обрыву. Прасковья поднялась, отряхнулась. Вдруг ей пришла в голову мысль: да лавочник ли это? Чего бы ему лезть ночью в обрыв с мешком за плечами? Уж не оборотень ли морочит ей голову и отводит глаза? Крестясь и шепча молитвы, она подошла к обрыву и заглянула вниз.