Но с неба Илька меня спустил очень скоро.

– Ты какой заголовок дал заметке о повесившемся крестьянине? – строго спросил он.

– «Трагедия в Кулебякиной», – ответил я, чувствуя, что тут мне будет выволочка.

– А ты знаешь, что об этом самоубийстве писала газета «Приазовский край»?

– Знаю. Там писалось, что причины самоубийства не выяснены.

– Почему же эта газета скрыла от народа причины самоубийства?

Не зная, что ответить, я молчал.

– Потому, что в ту газету пишут кадеты да прогрессисты. С кем они, эти буржуазные либералы? С рабочими и трудовым крестьянством или с царем и помещиками? Корчат они из себя демократов, а на деле боятся революции и демократии, как огня, ругают Маркова, Пуришкевича и Гучкова, а сами в сделке с ними. Так как же ты не воспользовался случаем и не разоблачил их прямо в заголовке? «Трагедия в Кулебякиной»! – передразнил Илька. – Самое обыкновенное обывательское название. А надо было написать: «Кадеты закрывают глаза» или «Кадеты зажмурились». Или еще как-нибудь так, чтоб ударить этих кадюков прямо по глазам. Понятно? С классовых позиций надо, с политических.

– Кадю-юков? – не понял я.

– Ну да! Кадеты – это сокращенное «конституционные демократы», а рабочие их зовут просто «кадюки», потому что здорово уж это похоже на «гадюки».

Илька засмеялся. А посмеявшись, опять принял суровый вид.

Выволочка продолжалась еще долго – и все «с политических и классовых позиций».

– Ну ничего, есть и удачные заголовки. На вот, читай. – Илька вынул из кармана небольшую газету, любовно расправил ее и протянул мне. – Это и твоих рук дело. Любуйся.

От газеты пахло резко и едко. Но боже мой, никогда я раньше не знал запаха приятнее, чем этот запах типографской краски! Да, конечно, газета – дело и моих рук. И не только по части запятых и ятей. Вот я вижу заметки, которые напечатаны совсем так, как я их обработал. Илька просто перехватил, нагоняя на меня жару. Теперь поглядывает, как жадно я читаю, и подмигивает.

Газета называется «Рабочий и крестьянин», а выше названия, выше, значит, всего, стоит неизменный лозунг – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

– Ну, налюбовался? Давай сюда. – И Илька бесцеремонно берет у меня из рук газету и прячет в карман. – А теперь читай вот это. – Из голенища сапога извлекается пачечка тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. – Читай вслух и «не так, как пономарь, а с чувством, толком, расстановкой». Мне тоже не мешает послушать еще раз эту статью.

Я уже не раз замечал, что Илька ввертывает в свою речь слова из литературы, которую мы во втором классе не изучали: значит, много читает. Как у него на все хватает времени!

Читать отпечатанное на машинке приходится поневоле «с расстановкой»: уж очень слабый оттиск. Видимо, печаталось под копирку сразу в десятке экземпляров.

– «Столыпин и революция», – прочитал я название статьи.

– Подожди, – положил Илька ладонь на бумагу. – Ну-ка, догадайся, о чем тут может пойти речь.

– О столыпинской земельной реформе, о том, что царизм ищет опору в кулаке, о сохранении помещичьего землевладения.

– Правильно, – кивнул Илька. – А главное, как буржуазия, на которую так надеялись наши меньшевики, пошла с дворянами-помещиками на сделку и предала революцию. Вот в чем гвоздь вопроса. Теперь читай да на ус мотай.

Статью мы до тех пор читали, обсуждали, пересказывали и вновь читали, пока Илька не спросил:

– Ну как, поумнел?

– Поумнел, – ответил я с удовольствием.

– А кто ее написал, знаешь?

Я подумал и твердо ответил:

– Ленин.

– Значит, и вправду поумнел. Это мы перепечатали из газеты «Социал-демократ», что в Париже выходит и сюда хитрыми путями доставляется. – Илька поднялся. – Однако я у тебя засиделся. Вот что, Митя, завтра, когда вся деревня заснет, ну, скажем, часов в десять-одиннадцать, подойди к лавочке и стукни тихонько. Паролем тебе будет: «Не продашь ли, дяденька, махорочки?» А на случай, если на улице встретит тебя какой-нибудь загулявший хлопец, прицепи вот эту штуку. – Илька вынул из кармана что-то завернутое в бумагу и сунул мне. Глаза его смеялись. – Тут уж тебя учить не приходится: человек ты в таком деле опытный.

Я развернул бумагу: в ней были усы и борода.

«Бостонка»

В назначенное время я постучал. Впустил меня Тарас Иванович.

– Никого не встретил? – шепотом спросил он, запирая дверь.

– Никого.

– Ну тогда клади свою бороду в карман и проходи в комнату.

В лавчонке было донельзя тесно: ящики с казанским мылом, мешки с крупами, железные баки с подсолнечным маслом и керосином, стеклянные банки, наполненные леденцами, пачки махорки, бечева, даже разноцветные ленты для девичьих кос – все это громоздилось одно на другом до самого потолка, и просунуться в соседнюю комнату без риска свалить что-нибудь было не так-то просто.

В комнате было полутемно. У стола сидели Илька и мужчина средних лет с мрачным лицом, с давно небритым подбородком. Присмотревшись, я узнал в нем того самого работника Перегуденко, который возит в город песок.

– А, ты? – сказал Илька и поднял фитиль в висевшей над столом керосиновой лампе. – Как раз вовремя. Ну-ка, Васыль, тисни.

На столе неуклюже возвышалось что-то покрытое кожаным чехлом. Васыль снял чехол, и я увидел какую-то странную машину с двумя валиками и торчащим над ней рычагом.

Васыль потянул рычаг. Послышался слабый скрип железа. Васыль снял с машины лист бумаги и подал мне.

– Ну, грамотей, посмотри, много мы тут ошибок наделали? – сказал Тарас Иванович.

Это был оттиск двух колонок газеты «Рабочий и крестьянин».

– Многовато, – покачал я головой, прочитав один столбец.

– Говорил я тебе, что лучше подождать Митю, – с укором глянул на Ильку Тарас Иванович.

– Так я ж для практики. Сам набрал, сам и разберу. Пока он поправит заметки, я буквы по ячейкам обратно разложу.

Уйдя с головой в правку заметок, я почти не видел, что Илька делал с набором. Только когда он опять начал выхватывать металлические буквы из ячеек, на которые был разбит деревянный ящик, я заметил, что пальцы его стали свинцово-черного цвета.

– Это от металлических букв, – объяснил мне Тарас Иванович. – У всех настоящих наборщиков руки такого цвета. Выходит, наш парень уже наборщик высшей категории.

Сказано это было с добродушной иронией, и Илька немедленно отозвался:

– Кто к чему тяготение имеет: одни в наборщики идут, другие – в лавочники.

– Поддел родителя, – вздохнул Тарас Иванович. – А в писании сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». Непочтительные стали дети.

Хмурый Васыль неожиданно улыбнулся, отчего лицо его стало добрым и приятным:

– Все-то вы с шуточками. Веселый народ, дай вам бог удач в вашем святом деле.

– Дело это не только наше, дело это, Васыль, всенародное, оттого оно и веселое. – Тарас Иванович протянул мне исписанный лист бумаги. – Ну-ка, Митя, прочти повнимательней. Это у нас передовицей пойдет. Кстати, ты не в претензии, что я тебя, учителя, Митей зову да еще «ты» говорю?

– Что вы, Тар… – Я запнулся, вспомнив предупреждение Ильки не называть в присутствии других Тараса Ивановича и его самого настоящими именами. – Что вы, Дементий Акимович!

На этот раз в статье говорилось о помещичьем землевладении. «Пройдитесь по улицам села Бацановки: что ни дом, то гнилая крыша. От малоземелья бацановские крестьяне обнищали. Но что такое крестьянское малоземелье? Оно не что иное, как обратная сторона помещичьего многоземелья. Тридцать тысяч «благородных» дворян во главе с крупнейшим помещиком Николаем Романовым имеют в европейской части России семьдесят миллионов десятин земли, то есть столько же, сколько имеют десять миллионов крестьянских дворов. Вот и идут бацановские крестьяне в кабалу к помещику Сигалову, чьи земли раскинулись за селом от горизонта до горизонта, вот и работают они исполу, поливая эту дворянскую землю своим крепким соленым потом. Нет у крестьянина другого выхода из кабалы, как ухватиться за мозолистую руку рабочего и вместе с ним пойти на штурм царизма».