– Поверите, он мне по ночам стал сниться, Перегуденко этот. В одной руке будто уздечку держит, а в другой – ключ от моей конюшни. Жинка жалуется, что я во сне мычу. Замычишь тут!.. – с тоскливой злобой закончил свой рассказ Панкрат Гаврилович и без всякой нужды стегнул лошадь.

Наверно, он заметил на моем лице недоумение, потому что тут же сказал:

– Конечно, животная неповинна. Но как привидится мне, что она стоит уже на конюшне у Перегуденко, так у меня злоба и на нее разгорается.

Мне хотелось его подбодрить, и я сказал:

– У Толстого, в драме «Власть тьмы», есть такой работник, Митричем называется. Так он никаких людей не боялся. «Ты их в бане-то погляди, – говорил он. – Все из одного теста».

– Как-как? – живо заинтересовался Панкрат Гаврилович. – Все из одного теста? Вот это правильно подмечено!

И о чем бы мы потом ни говорили, он нет-нет да и вспоминал:

– Все из одного теста! Фу ты, слова какие верные!

Когда из низины всплыл зеленый купол церкви, Панкрат Гаврилович снял треух, истово перекрестился и тут же сплюнул.

– Ехали, ехали – и приехали в… – Он сердито выругался.

«Да, невеселые, видно, ждут тебя дела в волости», – подумал я.

После Новосергеевки с ее кирпичными домами Бацановка показалась мне скоплением хлевов: только на площади стояли каменные дома, а то всё мазанки, крытые черной от ветхости соломой.

К школе, тоже старой и крытой соломой, мы подъехали в то время, когда дребезжал звонок и ребята, скопившись у входа и толкаясь, с гвалтом протискивались в класс.

Темно-русому, с хитроватыми карими глазами учителю было на вид лет двадцать восемь – тридцать, и я без смущения попросил его помочь мне советом. Он улыбнулся, отчего глаза его стали еще хитрее.

– Дело знакомое, – сказал он. – Первый год я тоже проклинал и ребят, и себя, и жизнь. Начнем, пожалуй, с того, что вы посидите у меня на уроке. Пойдемте.

Нас встретили коротким шумом, одинаковым, наверно, во всех на свете школах, когда ученики встают при входе учителя.

Класс состоял из трех отделений: две задние парты – это третье отделение, четыре следующих – второе, а весь левый ряд парт – первое. В первом отделении проходили то же, что во всем классе моей школы, то есть учились читать, писать и считать до ста.

Примостившись на краешек парты, я с затаенным восхищением наблюдал, как просто и в то же время четко учитель вел занятия одновременно со всеми тремя отделениями. Старшее писало пересказ басни «Лебедь, рак и щука», среднее решало задачу, а младшее знакомилось с новой для него буквой «М» и придумывало слова, начинавшиеся с этой буквы. Когда голос учителя смолкал, слышались лишь пыхтение старательных учеников да постукивание перьев о донышки чернильниц.

Я смотрел, слушал, и мне начинало казаться, что от всех учеников к учителю протянуты невидимые ниточки, что он чуть ли не кожей ощущает, чем занят каждый из них. Был, например, такой случай: учитель, стоя к классу спиной, писал мелом на доске; с задних парт донеслась еле уловимая ухом возня. Не оборачиваясь, учитель сказал: «Пастушенко, не заглядывай в тетрадку Винокурова. А ты, Винокуров, правильно делаешь, что не даешь ему списывать: пусть сам учится писать пересказы». И я подумал: «Вот это учитель! Куда мне до него!»

– Семен Иванович, вы прямо маг педагогического искусства, – с нескрываемым восторгом сказал я на перемене.

– Через несколько лет и вы будете «магом», – ответил он.

Ах, эта хитринка в глазах! Как узнать, искренне ли он так говорит или только подбадривает меня.

Когда я рассказал, почему так получилось в моей школе, что грамотные ребята учатся вместе с неграмотными, учитель расхохотался:

– Ну, Веня (инспектора звали Вениамином Васильевичем) боится, как бы в начертание буквы не проникла крамола. – Но, посмеявшись, он задумался. – Трудное ваше положение. Даже не знаю, что вам посоветовать.

С тем же удовольствием я сидел на втором и третьем уроках.

На большой перемене, когда мы завтракали селедочкой и печеным картофелем – чем бог послал, как сказал Семен Иванович, – дверь в кухню стремительно распахнулась, и на пороге возникла высокая фигура человека с острой бородкой и черными волнистыми кудрями, падавшими на плечи из-под шляпы.

– Здравствуйте, отец Константин! – приветствовал вошедшего Семен Иванович. – Милости просим к столу. Кусочек селедки еще есть.

– А чем оный окропить?

– На донышке что-то оставалось. – Учитель вынул из шкафчика бутылку с недопитой водкой и поставил на стол. – Кропите, отец Константин.

Не присаживаясь, священник запрокинул голову и прямо из бутылки, с бульканьем, выпил всю водку. Потом перевел на меня взгляд черных блестящих глаз и с усмешкой спросил:

– Как полагаете, юноша, подобает священному служителю дуть в таком стиле водку?

Я не знал, что ответить, и беспомощно взглянул на хозяина.

– Это учитель Новосергеевской школы, – представил меня Семен Иванович.

Священник пожал своей узкой, с длинными пальцами рукой мою руку и, не сразу выпустив ее, сказал:

– Не осудите: горе у меня.

– Будете давать урок? – спросил Семен Иванович.

– Всенепременно.

Не дожидаясь звонка, священник пошел в класс.

– Послушайте, Семен Иванович, – прошептал я удивленно, – он скорее похож на демона, чем на священника. А глаза! Это же цыганские глаза!

– Верно. Наш поп не совсем обыкновенный. Ну, да вы его сами узнаете: он ведь и в вашей школе будет закон божий преподавать. А теперь не хотите ли познакомиться с одним старым учителем? Он сейчас на пенсии, но еще год назад учительствовал. Как знать, может, и он чем-нибудь поможет… Хотя…

Семен Иванович запнулся.

– Что «хотя»?

– Нет, ничего… – уклонился он. – Пойдемте.

Дом старого учителя стоял в ряду других крестьянских домов и ничем от них не отличался. Да и внутри ничто не указывало, что здесь живет учитель, интеллигентный человек, а не простой крестьянин. Ни стола с чернильным прибором, ни шкафа или, по крайней мере, полочки с книгами. Висели только конторские счеты на стене да выцветшая, вся в мушиных следах, карта Российской империи. Впрочем, одну книгу я смог заметить: это был 34-й том энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона на букву «Л», замусоленный, с пожелтевшими от времени листами, и его присутствие здесь, где больше не было никаких других книг, мне показалось полной нелепостью.

Когда мы вошли, хозяин стоял у кухонного стола и сек капусту. Пергаментное лицо, серая борода, серые всклокоченные волосы, серая в заплатах тужурка. Казалось, он много лет лежал в темной кладовой, где всего его, от дырявых носков до кудлатой головы, осыпало пылью и оплело паутиной.

– Здравствуйте, Аким Акимыч! Вот я гостя привел к вам, учителя из Новосергеевской школы, – нарочито бодро и весело сказал Семен Иванович. – Будем вместе помогать нашему юному коллеге сеять «разумное, доброе, вечное», а на данном этапе – просто обучать ребят чтению и письму.

Старый учитель некоторое время стоял неподвижно, с приподнятым над столом кухонным ножом, потом вдруг обнажил в улыбке желтые зубы и засуетился:

– Пожалуйте, милости прошу!.. Душевно рад, душевно рад!.. Я, знаете ли, сперва даже не поверил своим глазам… Вы такой редкий у меня гость, Семен Иванович, а тут и сами пожаловали, и гостя привели.

– Не было ни гроша – да вдруг алтын? – засмеялся Семен Иванович.

– Вот именно, вот именно!.. Весьма приятно. Садитесь, вот стульчик, в нем одна ножка шатается, ну да вас выдержит. А вы, молодой человек, присаживайтесь на сундучок. Одиноко живу, так не обзавелся надлежащей мебелью…

Семен Иванович посидел несколько минут и отправился в свою школу. Мы со старым учителем остались вдвоем.

– Вы, кажется, обед готовите, – сказал я. – Может быть, помочь вам?

– Э, какой там обед! – махнул Аким Акимович рукой. – Просто борщ. Я варю его на три дня. Сегодня как раз очередная варка.